Нелегкая победа - Страница 13

Сонливость? — повторила Патриция про себя. Нет, это скорее похоже на наркотический туман… или дурман?

Слова вдруг стали казаться ей какими-то странными, как будто она слышала их первый раз…

Туман… Дурман… Роман…

Ей казалось, что она громко смеется над нелепостью происходящего вокруг и внутри нее. На самом деле Патрицию уже везли по коридору в операционную, и она пыталась ответить на какой-то вопрос о гольфе, заданный одним из санитаров. Но она не могла подобрать ни слова, и губы не повиновались ей.

Затем над ней склонились люди в халатах. Она узнала голос доктора Майера, хотя теперь он звучал резко и повелительно. Анестезиолог, пожилой добродушный человек в очках, ввел иглу ей в вену и сел рядом с ней. Через какое-то мгновение Патриция услышала:

— Она готова, доктор.

Она вдруг испугалась, что операция вот-вот должна начаться, а она все еще находится в сознании. Теперь она боролась со своим рассудком, заставляя его отключиться.

Не волнуйся, скоро все опять встанет на свои места, говорила она себе. Скоро ты опять сможешь принимать решения, распоряжаться своей жизнью и заботиться о Дженни.

Патриция слишком привыкла сама отвечать за себя и за свою дочь, и никто не мог этого изменить, даже Рональд Флетчер. Но сначала она должна была вырваться из чуждого ей мира боли и страха.

И усыпленная наконец наркозом, Патриция погрузилась в мир воспоминаний. Она снова была ребенком и сидела, как недавно ее дочь, на коленях у мужчины, сильного, надежного и непоколебимого, как скала. Это было жарким летним вечером в далеком городке, на крыльце дома, стоящего на тихой улице…

3

— Пойдем-ка спать, радость моя, иначе мы с тобой сейчас уснем прямо здесь.

Голос Патрика Лейна, медлительный и слегка скрипучий, как его любимое старое кресло-качалка, сопровождал окончание каждого дня маленькой Патриции, и она всегда с нетерпением ждала этих минут. Ей, конечно, нравилось, когда он хвалил ее за успехи в, школе, следил за ее играми с соседскими детьми или, рассеянно гладя ее по плечу, слушал, как она что-то ему рассказывает. Но больше всего она любила в предзакатный час сидеть около дома на широких отцовских коленях и, прижавшись к нему, беседовать с ним на своем детском языке или просто молча наблюдать, как садится солнце. Правда, он не принадлежал ей полностью и в эти минуты. Она всегда чувствовала, как он прислушивается к звукам, доносящимся из дома, где находились мама и Энни, ее маленькая сестренка. Но в эти волшебные мгновения перед закатом отец был наиболее близок с ней.

Тогда Патриции было всего восемь лет, и если в ее жизни и случались какие-то неприятности, то с ними легко можно было справиться, уткнувшись отцу в плечо и выплакав ему свои обиды, пока он крепко прижимал ее к себе и укачивал. Его успокаивающий голос и сила его объятий казались маленькой Патриции такими же незыблемыми и вечными, как скрип ступенек на крыльце, тихий стук падающих в саду желудей или улыбки и приветствия соседей, проходящих мимо.

— Ах, ты, соня-засоня, — нежно говорил он нараспев, вставая с ней на руках во весь свой гигантский рост, — давай-ка я отнесу тебя в кроватку, маленькая моя.

И Патриция действительно засыпала у него на руках и уже сквозь сон чувствовала, как он укладывает ее, и как потом Элизабет, ее мама, приходит к ней в комнату и целует ее. Поэтому девочке всегда казалось, что дверь в сон находится прямо на крыльце, где-то рядом с креслом-качалкой, в котором она так любила сидеть вместе с отцом.

Патриция родилась в Алабаме, в небольшом городке под названием Селма. Первые девять лет ее жизни прошли в этом старом и ветхом, но очень уютном доме, который ее отец Патрик Лейн, инженер-строитель из Монтгомери, купил сразу после свадьбы. Этот дом был тем первым миром, с которым ей довелось познакомиться, а его темные уголки служили неиссякаемым источником для ее детских фантазий.

Как и стоявшая на крыльце старая качалка, чей скрип придавал каждому вечеру какую-то особую прелесть, все в доме было неразрывно связано с Патриком Лейном и было немыслимо без него. Почти каждая вещь несла на себе отпечаток его упрямого и изобретательного инженерного ума. С неизменной настойчивостью и терпением он постоянно чинил и реставрировал то, что другой на его месте давно бы выбросил.

Элизабет иногда украдкой наблюдала за его занятиями с какой-то ласковой полуулыбкой и потом, устало откинув густые вьющиеся волосы за спину, опять возвращалась к домашним делам, еще некоторое время улыбаясь.

Крепкие любящие объятья отца олицетворяли для Патриции счастье и покой, сопровождавшие первые годы ее жизни. Его руки и колени были также надежны, как почва под ногами, а его существование в этом мире казалось ей столь же вечным, как и сам мир.

Все были согласны с тем, что серьезная и задумчивая Патриция очень похожа на отца, тогда как младшая Энни — почти копия более жизнерадостной и экспансивной матери. Для Патриции это само собой разумелось, но все же ей было приятно снова и снова слушать, как дядя или дедушка сравнивают ее с этим высоким человеком, который обладал необыкновенной властью над всем, что его окружало. Ведь именно отец чинил вещи, делая их вечными, независимо от того, были ли они повреждены человеческими руками или временем, и поэтому он казался Патриции почти богом.

Много лет спустя, когда Патриция поняла, как сильно она любила свой дом за ту бережность, с которой он оберегал их семью, она снова с тоской вспомнила отца. В ее жизни он вместе с родным домом олицетворял то неторопливое и мирное течение дней, в котором один был похож на другой и следующий так же прекрасен, как и предыдущий. Он обеспечивал девочке с широко распахнутыми задумчивыми глазами то чувство защищенности, которое ей было необходимо, когда она росла, и… которое послужило причиной жестокого разочарования, когда она поняла, что надежность этой защиты была только ее иллюзией.